История

Мы работали с костромскими и петербургскими источниками несколько лет, но о первых сорока годах жизни Маркиана Маркова (взрослым он именовался Мартьяном Сазоновым) удалось узнать немногое – это общее описания быта отходников Костромской губернии да питерские адреса Мартьяна и его родни. Впрочем, по чухломским метрическим книгам можно многое восстановить. Например, дата первой свадьбы Мартьяна – воскресенье, 14 января 1862 года – выпадает на зимний мясоед. Это традиционное время свадеб питерщиков. Шесть детей Сазонова были зачаты зимой и рождались осенью в Асташове. Значит, в 60-е –70-е Мартьян, как простой отходник, оставлял своих дома. Заметим, что в пору высокой детской смертности пятеро пережили младенчество, а это говорит об определенном достатке.

Пустынские старожилы рассказывают, что у Мартьяна была мебельная мастерская. Но ее регистрации мы не нашли. Младший брат Мартьяна Андрей владел столярными мастерскими , упомянутыми в справочнике «Весь Петербург». А его родственник Петр Осиев имел столярное дело, которое не оформлял, регулярно попадался на проверках и платил штрафы. Возможно, Мартьян был более осмотрителен или же работал с кем-то из родни на паях. Осиев был племянником Акилины, любимой сестры Сазонова – она была крестницей многих его детей и внуков. В Пустыни бытует легенда о том, что Акилина добыла для Мартьяна стартовый капитал. Якобы она работала в Петербурге в услужении у какого-то фабриканта. Когда тот умер, она забрала векселя на предъявителя, о которых никто из родственников покойника не знал, и передала их Мартьяну. Такая история характерна для деревенской мифологии о подрядчиках. Согласно ей, они богатели обманом или работой в царских дворцах, а зачастую и тем, и другим. Источников богатства Мартьяна мы никогда не узнаем. Впрочем, для России это скорее характерно, чем необычно. Так или иначе, в начале 1880-х дела Сазонова идут в гору. Он покупает в Петербурге двухэтажный дом №6 в 12-й роте Измайловского полка (современная 12-я Красноармейская) и перевозит из деревни семью. Мартьян с семейством занимает одну из квартир в  доме, а другие сдает землякам – ломовому извозчику, мебельщику и Петру Осиеву. В 1887 году Сазонов подает прошение о строительстве во дворе дома №6 прачечной.

В отличие от простых отходников, подрядчики жили в столице почти безвыездно, раз в год навещая деревню. Так было и с Мартьяном, пока он внезапно не вернулся. Вероятно, виной был сыпной тиф. По его распространению Россия занимала одно из первых мест в мире, наряду с Египтом и Мексикой. Болезнь не была спутницей неурожая и войн – в сытые и мирные 1892-94 годы тифом в империи болели 430 тысяч человек. Одной из жертв эпидемии стала жена Сазонова Анна Андреевна. Она скончалась в возрасте 52 лет в феврале 1894 года в родительском доме Мартьяна в Асташове. Мы не знаем точно, был ли Мартьян рядом или приехал на похороны. Но богатым вдовцом он оставался недолго. В ноябре того же года он обвенчался с красавицей Елизаветой Добровольской, дочерью заштатного дьякона пустынской Ильинской церкви. Она была младше на 31 год.

Неудивительно, что Мартьян остановился на проекте в «русском стиле», взяв за основу эскиз загородного дома, опубликованный почти за 20 лет до этого в периодически выходившем альбоме «Мотивы русской архитектуры». Чтобы объяснить, чем этот стиль приглянулся Сазонову, стоит сказать о нем пару слов. В России работы Виктора Гартмана и Ивана Ропета, постоянных авторов «Мотивов», относят к «псевдорусскому историзму». Приставка «псевдо» подчеркивает фантазийное начало архитектуры. Она не пытается воспроизвести народные или допетровские формы, но изобретает свои, заимствуя мотивы из книжных миниатюр, вышивок, головных уборов, одежды. Английское название стиля – «русское национальное возрождение» – ставит его в один ряд с современными ему течениями в европейском романтизме (чешское, болгарское и другие национальные возрождения). Эти течения способствовали самоидентификации и создавали национальные «бренды». Гартман и Ропет понимали «русское» как экзотическое. Их работы перенасыщены яркими полихромными деталями – кокошниками, полотенцами, петухами, необычными резными орнаментами. В 1870-90-е этот похожий на театральные декорации стиль стал визитной карточкой России на международных выставках.

На парижской Всемирной выставке 1878 года национальным российским павильоном была «Русская изба» Ропета. Она привела в восторг главного художественного критика тех лет В.В. Стасова: “Бесконечное разнообразие окон, пилястр, резных орнаментов, фантастических птиц, стоящих в ряд и держащих в лапе веточку, и разнообразных кокошников и кровель, наконец, повсюду богатая цветная резьба из узоров и цветов, широкие прелестные резные карнизы, висящие из-под кровель, словно богатые поднизи из бус на лбу у русской крестьянки, и полотенца, вывесившиеся из окон, словно передники сарафана”. Идеальное крестьянское жилище было декорировано киотом с образами, зеркалом с полотенцем и медным гребешком на шнурке, кроватью с пологом, русской печью с ухватом, кочергой и хлебной лопатой, горшками, плошками, лубочными картинками на стенах. Парижане были впечатлены ориентальностью увиденного. Архитектурный теоретик Эжен Виолле-ле-Дюк написал работу, в которой излагалась версия об индийских корнях русского искусства.

Из выставок фантазия о народном шагнула в русскую повседневность. Большинство опубликованных в «Мотивах» проектов были слишком вычурными, чтобы реализовываться целиком, но их отдельные элементы разбежались по загородным дачам, городским усадьбам и ярмарочным павильонам.  Однако к 1890-м «русский стиль» успел набить оскомину и воспринимался многими интеллигентными людьми как кич, то есть ровно то, чего желал для себя Сазонов. Из ропетовского эскиза 1877 года он позаимствовал башенку с необычным ободом на шпиле, увенчанную кокошником светелку с балконом и резной гребень на кровле. Эти яркие детали стали завершением чуть более спокойных фасадов в эклектичном стиле. Можно почти с уверенностью сказать, что сам Иван Ропет не имел отношения к переделке своей работы. Цитаты из его проектов слишком широко использовались в постройках конца XIX века, чтобы предположить участие автора даже в малой их части. Например, нам известна исчезнувшая подмосковная дача с такой же башенкой, как в Тереме.

Однако формы задуманного Сазоновым были слишком сложны, чтобы здание можно было построить, не прибегая к услугам профессионального архитектора или хотя бы инженера. Видимо, Мартьян заказал проект или эскиз в Петербурге, а реализовывал его самостоятельно, без надзора, на свое крестьянское усмотрение. Об этом говорит ряд особенностей. Например, в Тереме не было ванных комнат, которые в 1890-е были обязательны для любого городского особняка или богатой дачи. Вместо них хозяева использовали полухолодный нужник, пристроенный к переходу во флигель. Не было предусмотрено капитальной лестницы к башенке и светелке. Многотонные изразцовые печи поставили на деревянные перекрытия – традиционное решение для богатых чухломских изб, но не лучшая строительная практика.

Точная дата постройки Терема неизвестна, но можно предположить, что его строительство началось вскоре после свадьбы Мартьяна и Елизаветы, а закончилось в 1897 году, когда Сазонов назначил в своем петербургском доме управляющего и был избран пустынскими крестьянами полицейским десятским.

Однако его состояние и положение в обществе намного превосходили сазоновские. В Чухломском уезде Иван Иванович владел лесом, землей, двумя мельницами, лесопильным заводом и мелочными лавками. Круг общения Сазонова ограничивался другими отходниками и сельским духовенством. Поляшов водил знакомства в среде купцов и состоятельных, именитых горожан. Кроме того, он избирался волостным старшиной Введенской волости. Это была самая старшая должность в системе крестьянского самоуправления. А функция десятского, которую исполнял Сазонов, была, наоборот, самой низшей – десятских выбирали на тех же сходах, что и пастухов. Кроме того, Поляшов был известным в уезде благотворителем. В 1892 году он построил при своей приходской церкви в селе Дорок начальную школу, стал ее попечителем и тратил на ее содержание ежегодно до 105 р. собственных средств. За эти старания его наградили золотой медалью для ношения на шее на Владимирской ленте и званием личного почетного гражданина.

Мартьяна, видимо, сильно задевали эти награды. В 1904 году он построил приходскую школу при пустынской Ильинской церкви, где прежде служил дьяконом его тесть. Об этом в Костромских епархиальных ведомостях была опубликована заметка. Из нее мы знаем, что Сазонов «приобрел для школы прекрасной работы образ и два портрета Царя-Освободителя и ныне благополучно царствующего Государя Императора Николая Александровича», пошил ученикам «чистенькие костюмчики», устроил в честь открытия званый обед для инспекторов и духовенства и подал заявление о желании приурочить построенную школу к рождению цесаревича Алексея. После этого Мартьяна действительно рекомендовали к награде, но представили не к золотой, а серебряной медали «За усердие» на Станиславской ленте. Через год священник о. Владимир Назаров отмечал в своем рапорте, что «строитель Сазонов печалуется, так как за подобные жертвы» иные благотворители получали золотые медали.

В России нужно жить долго, а умирать вовремя. Елизавета Алексеевна пережила мужа на 37 лет, а закадычный соперник Поляшов – на 22 года. За это время они хлебнули достаточно лиха, чтобы осознать, как повезло Мартьяну. Терем и особняк Сазоновых на Никольской были конфискованы в начале 1918 года. Елизавета переехала в бывший родительский дом при пустынской Ильинской церкви. Она жила в нем с братом-священником – их отец умер в том же 1914 году, что и Сазонов. Пособий им не платили; до закрытия храма брат с сестрой кормились церковными сборами, а впоследствии огородом и подсобным хозяйством. В покое их, впрочем, не оставляли – брат, как служитель культа, был лишен избирательных и гражданских прав, а его сыновья, тоже зачисленные в лишенцы, пытались в 1930 году изменить свою участь, публично отрекаясь от отца и затеяв с ним судебную тяжбу. После смерти брата Елизавета Алексеевна, как говорят, приживала.

Иван Иванович Поляшов потерял и свой терем, и дом на Никольской, и мельницы, и мелочные лавки, и лесопилку. Щедрый погореловский комбед выделил ему, жене Марии Николаевне и их шести детям (старшей дочери было 13, младшему – год) подсобное помещение площадью 10 кв. метров на первом этаже их бывшего дома. В других комнатах устроили крестьянское общежитие. 70-летний Поляшов успел даже поработать управляющим на собственной мельнице – новая власть развалила ее и была вынуждена прибегнуть к его услугам. Как и других состоятельных в прошлом крестьян, Поляшовых поразили в правах. В апреле 1930 года лишенка Мария Николаевна писала в прошении о пересмотре своего дела: «Я жила и работала личным трудом, так как со дня революции у моего мужа все отобрано, пришлось всех малолетних детей воспитывать лично самой». Ее ослепший муж умер в 1936 году в возрасте 86 лет. Согласно семейной легенде, в день похорон Марию Николаевну предупредили о грядущем аресте, и она бежала из Погорелова.

История вскрытия Терема заслуживает краткого изложения. В 1930-е годы местный сельсовет находился в деревне Юшино, в доме, конфискованном у зажиточных отходников. В военные годы сельсовет возглавила Татьяна Маркова. Здание в Юшине было ветхим и неудобным, но не это стало главной причиной, побудившей председательницу добиваться передачи сельсовету асташовского дома. По рассказам старожилов, Маркова обещала своему жениху – он работал в чухломском районном военкомате – сыграть свадьбу в бывшей гостиной Сазоновых. Ей было зачем стараться – шел 1943 год; ее суженый был одним из немногих мужчин, не мобилизованных на войну. Известна фамилия одного из уполномоченных, распечатывавших терем – Графов. О другом помнят только то, что он курил папиросы «Казбек». Однако в назначенный день жених на свадьбу не явился. Посыльный с лошадьми безрезультатно прождал его в уговоренном месте. Тогда Маркова задействовала пустынских старейшин. Их делегация прибыла к военкому и убедила его поставить подчиненного перед жестким выбором: ЗАГС или фронт. Под конвоем старейшин жених отправился в Терем. Свадьба прошла, как и было обещано, в парадной гостиной. Молодые прожили вместе два года. Вскоре после победы военкомовец от Марковой сбежал.

А Терем заняли советские и колхозные учреждения – сельсовет, правление колхоза (начиная с 1950-х – правление отделения совхоза), клуб, почта (выполнявшая также функции сберкассы), библиотека и фельдшерский пункт. Смерть Сталина и начатые Маленковым аграрные реформы принесли определенные улучшения. Местные колхозы реорганизовали в один крупный совхоз с центральной усадьбой в селе Введенское. Пустыня стала одним из трех отделений этого совхоза. Крестьянам стали платить зарплату. Появились первые надежные массового выпуска трактора. Началось капитальное строительство ферм и жилого фонда. Но Чухломский район по-прежнему оставался одним из самых глухих мест в области. Электричество провели в Пустыню лишь в 1967 году, а дорогу сюда дотянули только в конце 1980-х.

Оборотной стороной маленковских реформ было снятие части ограничений на перемещение крестьян. Многие из пустынских жителей восприняли это послабление как окно, которое, распахнувшись, может снова захлопнуться. Пятидесятые и шестидесятые стали эпохой почти поголовного отъезда. Ехали к родственникам, которым посчастливилось убежать в Ленинград до войны и пережить блокаду. Использовали квоту послевоенного заселения опустевшей северной столицы. Уезжали на стройки и уходили на срочную службу, получали в армии специальности и оставались работать по ним в городах. Население Пустыни, достигнув около 1926 года пика в 4000 жителей, к началу 1960-х упало до нескольких сотен и продолжало сокращаться. Брежневские укрупнения и ликвидация малых населенных пунктов были продиктованы реальностью обезлюдевшей местности. В начале 1970-х большинство оставшегося населения Пустыни переехало в центральную усадьбу отделения в селе Ильинское (в котором Сазонов построил в 1904 году школу). Здесь было выстроено новое здание сельсовета, а Терем, у которого отчаянно текла крыша, был полностью заброшен. Это произошло около 1973 года. Последние две жительницы Асташова покинули деревню в 1998 году. К этому времени обанкротившийся в начале 90-х совхоз не функционировал, фермы и капитальные здания разбирали сборщики лома, поля не обрабатывались и зарастали лесом. В 1990 году население Пустыни составляло полторы сотни жителей, а к 2000-у – несколько десятков человек. Сегодня тут проживает постоянно только один житель, из 34 деревень полностью заброшены 29.

Наконец (и это для нас важно!), наш проект — это капсула памяти. В ней – о питерщиках и их исчезнувшей культуре, причудливой смеси деревенского и городского. О хватких и амбициозных крестьянских дельцах, которые, не случись революции, могли бы стать важной частью альтернативной русской истории. О незнаменитой местности, носившей среди своих жителей не отмеченное на географических картах название Пустыня. Из летописей таких местностей складывается история нашей огромной страны.